Святочные рассказы.

[Istrinka]

Яичко. Н.Вагнер 

В Великую пятницу собрались детки в кухню, около печки, в которой шипит, ки­пит, бьет белым ключом вода в горшке, а в воде лежат, варятся, красятся, бережно завернутые, тщательно закутанные, пас­хальные яички.
- Я знаю, что мое будет лучше!.. Ты вот увидишь! — гово­рит толстенькая, пухленькая, но страшно нервная Маша.
- Ну, мы еще будем посмотреть! — говорит худенький Ваня, брат ее.
А Петя ничего не говорит. Он просто сидит тут же в кухне. Он думает, что ему стыдно заниматься такими пустяками, как крашенье яиц. Он ведь в четвертом классе классической гимназии! Однако удержаться от того, чтобы посмотреть, как кра­сятся яйца, и он не мог. Искушение это он, впрочем, оправды­вал тем, что он здесь в качестве эксперта и решителя, чье яйцо будет лучше: Маши или Вани?
Ваня не долго задумывался над своим яйцом. Он выпросил у тети ярких шелковых лоскутков, надергал из них шелчинок и, обернув в них яйцо, завертел его в тряпки, обмотал черным шелком и опустил в горшок.
Другое дело было с яйцом Маши. Она хотела похристосо­ваться этим яйцом с дедом, с милым "дедой", который очень ее любит, всегда в каждый праздник дарит ей такие прекрасные игрушки.
И вот она все придумывала, как лучше выкрасить яйцо. И наконец порешила спросить у всех, и у горничной Даши, и у выездного Егора, и у прачки Алены, и у кухар­ки Степаниды, и у тети, как лучше выкрасить яйцо. Горничная Даша сказала ей, что хорошо красят лоскуточки, и когда тетя дала ей лоскутков, то сама Даша нарезала их мелко-намелко.
Егор-выездной посоветовал красить шафраном.
- Ровно золотые будут яйца-то, — сказал он.
Прачка Алена посоветовала красить луком.
- Лучными перьями... — сказала она. — И дух такой хоро­ший от воды будет, — сказала она.
Кухарка Степанида научила взять сандалу: синего, красно­го, всякого...
- Сварить, знашь, его, и опустить туда яички... А то можно
просто обсыпать сверху яичко, обвязать тряпочками и так
спустить в горшок... Страсть хорошо выходит!
Наконец, тетя посоветовала просто выкрасить березовыми листьями, причем сказала, что получаются хорошенькие зеле­ные яйца.
Маша все это приняла к сведению и, обложив яйцо лоску­точками, обсыпала сандалом, шафраном, обложила лучными перьями и березовыми листьями, обвязала тряпочками и спустила яйцо в горшок.
Ваня сильно потешался над таким методом...
- А ты бы, — говорил он, — еще и солью посыпала — авось они лучше выкрасятся... или щепочек бы набрала.
А Петя даже сделал пренебрежительную гримасу, которую он всегда делал, если видел что-нибудь бестолковое и несооб­разное.
Когда варились яйца, то все принимали в них участие и даже Егор выездной заглянул, как они варятся, и осведомил­ся: положили ли шафрану? Но когда вода уже с полчаса ва­рилась, то все отошли и детки остались одни... И чем сильнее варились яйца, чем бурливее кипела вода, тем серьезнее и сильнее задумывалась Маша. Она даже немножко поблед­нела.
- Что-то Бог даст! — думала она. Будет ли хорошо яичко
моему "деде"!
И вот пришла кухарка Степанида... Заглянула в горшок глазами "сведущего человека", спросила, сколько они ва­рятся, и порешила, что пора их вынимать... Горшок выну­ли, поставили на стол... и собрались все — даже тетя при­шла посмотреть, как выкрасились яйца и чье яйцо будет лучше.
Кухарка Степанида предварительно положила оба яйца в холодную воду — на самую короткую минутку, — потому что все горели нетерпением посмотреть скорее, как выкра­сились яйца.
И кухарка Степанида, наконец, начала развертывать их. Яйцо Вани развернули первым: оно было отмечено красной шерстинкой.
Что же было это за яйцо! Просто прелесть!.. Бледно-серое, сиреневое и по нем шли узоры в тон, жилки синеватые и темно-малиновые. Одним словом, это было самое изящное, мраморное яичко... У Маши сердце почти не билось. Руки дрожали в ожидании появления ее яичка. Наконец разверну­ли и его. Оно вышло все темно-малиновое, с неправильными угловатыми крапинками, точно порфировое. В некоторых местах, где были приложены чистые березовые листочки, так они и отпечатались; но вот какая вышла игра случая, а вы, вероятно, знаете, что нет в целом свете такого прихотника, который мог бы поспорить в этом деле с прихотливым случаем. Как раз на самой середине яичка вышел крест. Не­большой, неправильный крестик, но тем не менее и Степанида, и Даша, и Алена, и даже тетя ахнули, когда его увидали, а Алена даже перекрестилась.
А вышел крестик очень просто. В числе березовых ли­стиков Маша, заторопившись, чтобы скорее завернуть яичко, положила целую веточку, с четырьмя листиками. Три лис­тика прилегли так, что один смотрел прямо вверх, а два лис­тика отвернулись от него в две стороны: направо и налево; четвертый же листик отогнулся, и почти прямехонько смот­рел вниз. Все это было достаточно криво и неуклюже, но все остальное дополнялось воображением и крепкой верой... как говорила Алена, в то, что "Господь умудряет младенцев и ру­ками их кладет славу Свою". И все с каким-то благоговением смотрели на яичко, а горничная Даша, вручая его Маше, даже сказала:
- Смотрите, барышня, не разбейте! Это святое яичко...
Неудивительно после этого, что и сама Маша смотрела на это яичко с благоговейною радостью. Даже Ваня примолк пе­ред этим яичком и конфузливо показывал всем свое простое серое, мраморное яичко...
Великую субботу Маша провела в волнении. Во-первых, она не могла придумать, куда бы положить свое доро­гое яичко. В комод? Пожалуй, кто толкнет его и яичко разобь­ется, или Даша в нем рыться станет, да выронит, с бельем, и яичко.
Положила его к себе за пазуху; но, продержав с полчаса, она вдруг чувствует, что яичко сильно нагрелось. Ну, а вдруг, ду­мает она с ужасом, от теплоты крестик испортится и вся крас­ка сойдет с яичка? Она вынула его, бережно поцеловала и хо­дила все время взад и вперед по комнате, держа его в руках и не спуская с него глаз. Она даже хорошенько не позавтракала и не пообедала от волнения...
Вечером, когда начало уже смеркаться, в кухню пришел ста­рый дедушка Михей. Все дети знали его и тотчас же закрича­ли на весь дом: "Лысый Михей пришел, Дедушка Михей -стой у дверей"!
Кличку ему дали потому, что он обыкновенно стоял у две­рей, как его ни усаживали, и уверял, что он так и прозывается: "Дедушка Михей - стой у дверей!"
Михей был очень стар; ходил он чистенько, но весь в запла­тах, так что, кажется, не было места на его худеньком кафтанишке, на котором бы не сидела какая-нибудь заплатка — и даже трудно было сказать, какой цвет был у этого кафтанишка: не то серый, не то синий, не то бурый...
Дедушке Михею обыкновенно все давали что-нибудь, когда он приходил в дом.
На этот раз он привел с собой маленького внучка, маль­чика лет 8-ми или 9-ти; но на взгляд ему никак нельзя было дать более 4-х или 5-ти лет: так он был миниатюрен. Крохотное его личико смотрело так покорно и тоскливо, боль­шими голубыми глазами, а белые волосы, коротко обстри­женные, так гладко, шелковисто прилегли к маленькой головке. На нем была вместо шубки старая кацавейка*, в ко­торой заячий мех был весь вытерт — да и сама она также выглядела "мраморным яичком" под пару дедушкиному каф­тану.
Детки потому любили "дедушку Михея", что был он бала­гур, сказочник. Когда он приходил, то не только дети, все люди, но даже Егор выездной приходил слушать "дедушку Михея".
Был он крепостной еще прадедушки, деда Маши, и хотя его и всю семью его отпустили на волю, но, по старой при­вычке, он всегда входил со страхом и трепетом в палаты его прежних господ.
- Ну, что "Михей - стой у дверей?" — осведомился Егор выездной. — Зачем пожаловал?.. К празднику подачка понадобилась?
- Какая подачка, Егор Михайлыч? Нужда заставляет. От места-то мне отказали...
- От какого места?..
- А я всегда на масляной и Святой на балагане Малахаева "дедку" изображал...
- Ну!
- А теперь вот отказали. Говорят — голос у тебя слаб стал.
Публика жалуется, не слыхать ничего... Что же, думаю... милостыню просить?!..
- Да ведь ты сапоги прежде ковырял?..
Дедушка Михей улыбнулся и махнул рукой.
- Все во тьме ходим, а я пуще. Ничего не наковырял! Каки сапоги?.. Глаза не видят... Вот теперь не знаю, как праздник Христов встречать будем... Дочурка Машурка хворает... Везде к празднику готовятся, а у нас на Велик день и есть нечего... Вари густо — не будет пусто! Нет ничего... Голодна кума, что денежна сума, придет сама, сведет с ума. Надень котомку, сту­пай вдогонку!.. Значит за счастьем...
Все обступили дедушку Михея, все слушали, а впереди всех Маша со своим "святым яичком".
- Вон, — говорит дедушка Михей, — барышня-красавица уж яичко нарядное приготовила к праздничку, а у нас внученку-Васенку нет яичка!.. Где укупишь?! Ныне не то что голов­ка, а оборыш, с духом — и тот по грошу яйцо... А крашено, так по пятаку дашь...
А внученок-Васенок стоял и пристально смотрел, ухватив обеими ручонками свою шапочку, смотрел на Машу — и она казалась ему "ангельчиком".
И Маша смотрела в его большие голубые глаза, и сердце у ней сжималось, на глаза навертывались слезы, и какой-то го­лос шептал:
— Отдай ему яичко, отдай! Деда может купить яичек, а ему купить не на что... Он бедный мальчик — у него нет ни грошика, ни копеечки, для Светлого Христова Воскресе­нья.
Наконец что-то точно потянуло ее из всей силы к внученку-Васенку. Она быстро подошла к нему и, протянув ему яичко, сказала отрывисто, не глядя на него:
- На тебе!..
И тотчас же отвернулась, все покраснела и, заплакав, выбе­жала из комнаты.
Все ахнули, а прачка Алена даже всплеснула руками и вскричала:
- Ах, матушки! Это Христово-то яичко!.. Отдай, мальчуган!.. Сейчас отдай!.. Я тебе лучше красное... золотое дам...
Но мальчугану, очевидно, захотелось иметь именно это яичко с крестиком, которое красила Маша. Он бережно засунул его за пазуху, а другой рукой ухватился за пестрый каф­тан дедушки Михея и спрятался в его складках.
- Это святое-то яичко отдала! — изумлялась Даша. — Ведь это значит счастье из дому унести... И она так свире­по посмотрела и на Васенку, и на его деда, а сама подумала про себя: "вот шляется, попрошайничает, балагур пога­ный"!
А между тем Маша прибежала в детскую, уткнула нос в по­душку и плакала, плакала...

И сама она не понимала, отчего ее слезы льются так неудержимо. Было ли ей жаль этого хорошенького мальчи­ка, или жаль ей было ее доброго, милого "дедуню", которо­му теперь нечего будет ей подарить? А когда ушел "дед Ми­хей - стой у дверей", то прибежали Ваня и Петя и начали ее корить, называть глупышкой, которая променяла дедуш­ку на какого-то мальчишку.
Наглумившись вдоволь, братцы предоставили ее собствен­ному горю... Маша до того плакала, что разнемоглась; при­нуждены были позвать дедушку, и рассказали ему все, что случилось. Дедушка послал за домашним доктором, а своему камердинеру велел отыскать деда Михея и во что бы то ни стало выкупить яичко его внучки. При этом он разрешил по­дарить деду Михею на праздник десять рублей.
Но выкупить яичко оказалось не так-то легко. Мальчик не хотел ни за что его отдать. Наконец кое-как обманули ребенка и увезли яичко.
Дед уже спал, да и внучка также заснула. Ей стало легче. Деду отдали яйцо только поутру, в Светло-Христово Вос­кресенье. А он тихохонько, на цыпочках подкрался к спя­щей еще Маше и положил ей яйцо на столик, а через час, когда она проснулась, дед вошел к ней и, подавая ей ог­ромное яйцо, в котором был запрятан целый кукольный гардероб, сказал: "Христос воскресе!"
Маша начала его целовать и, всхлипывая, едва могла выговорить, что яичко свое она подарила внученку-Васенку!
- А это что же? — спросил дед и указал на яичко.
Маша взглянула и остолбенела...
Вечером у Пети с его старшим братом, Николаем, его товарищем, гимназистом и дедом завязался длинный спор.
Дед уверял, что это лучшее, что есть в человеке: всегда следовать первому сердечному порыву.
- Она, — говорил он про Машу, — отдала мальчику все, что
ей было в ту минуту дорого... Это высокая черта!..
- Таким образом, — возражал товарищ Николая, — вы
противоречите первому этическому закону Спенсера*...
- Какому, какому закону?! — допрашивал дед.
- А закону, по которому совершается развитие всех эти­ческих, т. е. нравственных явлений...
- Какой-такой закон! Какой закон! Никогда не слыхал!.. —
признавался дед.
- По этому закону... — объяснял докторально гимназист, —
всякое элементарное, этическое явление уступает место следующему, более разумному...
- Не слыхал, не знавал и знать не хочу ни ваших эти­ческих законов, ни вашего Спенсера, — прерывал дед... —
Сердце мне говорит, что хорошо и что дурно, и для меня довольно!.. И я всегда следовал и буду следовать этому указателю...
Но Николай снова сворачивал спор на закон Спенсера и доказывал так основательно, дельно, длинно и скучно, что, наконец, дед преспокойно заснул в своем громадном, покой­ном кресле.

[Istrinka]

Екатерина Курч. Колькина Пасха


Колька жил с матерью и братом в деревне, недалеко от Москвы, и часто бывал в Москве у бабушки, которая служила «у хороших господ» в кухарках. Господа были хороши и для старухи Михайловны тем, что не мучили её работой, и с после обеда она всегда была свободна, да хороши были и для её внука Кольки, который, являясь к бабушке, всегда уносил с собою целые узлы разных разностей в виде съестного и подарков от господского сына Вити.
Витя очень любил Кольку и показывал ему столько диковинных вещей, что каждый раз, возвращаясь домой, Колька сообщал что-нибудь новое своему младшему брату Андрейке.
- Граммофон купили! — влетая в избу, кричал он.
- Кто купил, чего ты орёшь? — спрашивала мать, вечно занятая кройкой и шитьём на деревенских франтих.
- Кто? Господа, конечно… И хорошо же играет… Аж бабушка и та слушает и хвалит, — болтал Колька, развязывая узлы и вынимая всё принесённое.
Мать часто посылала его в Москву за «остатками», из которых выкраивала детские платьица, кофточки, фартуки, и перед праздниками, сделав изрядный запас этих всякому необходимых вещей, хорошо зарабатывала.
В господской кухне знали и Машу, Михайловны дочь, и её сыновей Анд- рейку и Кольку, но любили только этого последнего.
Шустрый, понятливый, «хорошо грамотный», как сам он рекомендовал себя, Колька являлся чистым кладом: каждый пользовался его услугами, когда он показывался у бабушки.
— А-а, Колька явился, — приветствовала его горничная Паша. — Вот тебе Витины сапожки, почисти, сделай милость…
Колька едва успевал раздеться и по- целоваться с бабушкой, как на него наваливалось множество дел.
- Почисти сапожки, сбегай, друг, купи лимон, барыня посылают, а мне такая лень, — потягиваясь, говорила Паша.
- Это в лавочке, что на углу? Знаю… ладно, куплю…
Колька бежал, куда посылали, затем с бабушкой после обеда шёл за остатками, урывками ел, что попадало под руку, и пил чай и ждал, когда Витя, придя из гимназии, позовёт его к себе. Тут Колька не чувствовал никогда усталости, рассматривал новые игрушки Вити, «совершенно как настоящие вагоны, локомотивы», волшебные фонари, разные заводные игрушки, глядел на то, как Витя делал соколиную гимнастику, и удивлялся, почему она соколиная.
- Нешто сокол так может?
Витя хохотал и удивлял Кольку разными другими штуками, которые он мастер был выделывать на трапеции и кольцах.
- Сделай и ты так, — говорил Витя.
Колька пробовал, но редко ему это удавалось, да и не в том было дело, чтобы самому так сделать, а в том, чтобы на всё насмотреться, обо всём расспросить.
- Приходи на Пасху, — сказал однажды Витя Кольке, — я возьму тебя в цирк: там ещё не такие штуки увидим.
И Колька решил во что бы ни стало попасть в Москву на Пасху.
На Страстной он помогал матери прибирать избу, всё чистил, мыл, приводил в порядок и осторожно завёл речь о том, что поедет к бабушке в субботу, чтобы пойти к заутрене.
Мать воспротивилась. Как это так — в такой день уйти? Точно здесь церкви нет. Всегда все трое ходили вместе, и нынче пойдём, а к бабушке когда-нибудь на неделе съездит Колька, когда случай будет, кто-нибудь до станции подвезёт. Не идти же десять вёрст пешком в такую ростепель.
Колька сначала возражал, просил, доказывал, но скоро понял, что ни к чему, и решил просто-напросто удрать…
Почему так загорелось ему непременно у заутрени быть в Москве, он и сам не знал, но загорелось…
«И будь что будет, а уж в Москву я попаду», — решил Колька, улучил минуту, завернул в платок чистую рубаху и был таков.
Прошлёпав по невероятной грязи десять вёрст пешком, Колька, как почти всегда, «зайцем» добрался «по машине» в Москву и опять пешим порядком с Курского вокзала до Кудрина, где жила бабушка.
Темнело. В кухне окончены все пасхальные приготовления, в столовой накрыт длинный стол, который горничная Паша уставляет разными вкусными яствами.
Бабушка Михайловна прибрала свою кухню и уголок за занавеской, заправила лампадку и прилегла отдохнуть, соображая, всё ли у неё к завтрашнему запасено и не надо ли, пока открыты магазины, взять ещё чего.
Кто-то тихонько постучал в дверь.
- Войдите, не заперто! — крикнула старуха, ленясь встать.
Прислушалась. Тихо.
— Кто там? — переспросила она.
Молчание. Только будто мышь скребётся. Старуха закрыла глаза и задремала.
«Почудилось, должно быть, что кто-то стучал», — подумала она.
А Колька, как ввалился в тёплую кухню, стащил мокрые сапоги, поставил их у плиты и лёг прямо на полу, подложив под голову узелок с чистой рубахой.
Долго ли он спал, Колька не знал, не знал и того, что, встав зажечь лампу, бабушка увидела его, пожалела, хоть и обругала, и прикрыла его голые ноги шалью и сходила к барыне попросить позволения Кольке переночевать.
Михайловна никогда не получала в этом отказа, но, соблюдая порядок, каждый раз просила позволения переночевать мальчишке. И на этот раз, конечно, разрешение было дано, и Витя был очень рад приятелю. Только добудиться его не оказалось никакой возможности — он спал как убитый.
Около двенадцати часов начала Михайловна собираться к заутрене: завязала в платок кулич и пасху, положила пяток красных яичек и достала шерстяное платье.
Паша носилась из комнат в кухню и обратно, громко болтала с Михайловной и так налетела раз на спящего Кольку, что он вскочил и не сразу сообразил, где находится.
— Ох, батюшки, да я уж в Москве! — обрадовался он. — Бабушка, к заутрене-то ты ещё не ходила?
— Уж пришли все от утрени… проспал ты!.. — смеялась Паша.
- Да что ты… да как же это так?.. Колька протирал глаза, потом схватил свои сапоги и принялся их чистить.
— Ну уж не горюй, — утешила его бабушка, — ещё поспеешь к заутрене, а ты мне вот что скажи — как мать-то тебя в эдакий день отпустила? Может, дело у неё какое ко мне есть? Ничего сказать-то не велела? — рассматривая свою кофту, говорила Михайловна.
Колька струсил.
«Эдак до правды доберётся и задаст так, что не поздоровится», — думал он и соображал, как бы вывернуться получше.
- Делов никаких, — говорил он. — Так отпустила… там я всё поделал… Ну, и Андрейка теперь уж тоже должен матери помогать…
Колька долго бы ещё болтал, но бабушка его не слушала: она заметила, что вся спина кофты была обкапана воском.
- Беги к Петровне, Колька, — сказала она, — кажись, у неё утюжок на плите стоял, вывести надо пятна, нельзя же так идти.
Колька обрадовался, что его больше не расспрашивают, и умчал за утюгом, успев вычистить и надеть только один сапог.
— Давай спину, — приказала бабушка, — я на тебе кофту распялю, да и выведу пятна.
Колька накинул бабушкину кофту, наклонился и почувствовал приятное тепло от утюга.
Вдруг Колька крикнул: стало горячо… ещё и ещё…
— Ой, бабушка, ты мне спину палишь…
— Молчи, молчи… Чем тут палить… И утюг-то не горячий…
Михайловна повернула утюг боком и понажала сильнее — не отходи- ли пятна что-то…
Колька вывернулся из-под её руки и встряхнулся.
- Ей-богу, бабушка, спалила спину… больно мне…
Паша, видевшая эту сцену, хохотала, взявшись за бока, а Михайловна ворчала, что плохо вывелись пятна.
Колька поёжился, однако решил стерпеть и, надев чистую рубаху и дочистив второй сапог, успел-таки сходить с бабушкой к заутрене, видел иллюминацию и фейерверк…
Наутро бабушка поверила, что край утюга был очень горяч, пожалела внука и приложила ему мази, но к вечеру первого дня в кухню вошёл дяденька Пётр, сосед Маши по деревне, и, узнав, что Колька тут, рассказал бабушке, что удрал он без спросу и мать велела ему немедленно явиться домой.
«А цирк, а Пасха в Москве… Как же это так?» — мелькало в голове Кольки.
Бабушка, угощая гостя чаем с куличом, строго глядела на сорванца и решила проучить его, да вспомнила, что вчера невольно наказала его, и решила на этот раз, уж так и быть, простить, а в будущем…
— Ты матери помощником должен быть, — поучала она, — а ты, скажи на милость, волю какую взял — без спросу в Москву к бабушке… Вот Бог- то тебя и наказал! Спину-то саднит?
— А что у него со спиной? — спросил дяденька.
- Так… ничего… — не хотела сознаться в своей оплошности Михайловна.
- Скажи уж Маше, дядя Пётр, что я Кольку на денёк задержала… Пусть для светлого праздника простит его, сорванца… А уж я с тобой расправлюсь, будешь знать, как бабушке неправду говорить, — шептала Михайловна, укладываясь спать и давая Кольке ещё мази и тряпочку.
Попал на второй день Колька и в цирк с Витей, и хоть спина напоминала о том, что ещё достанется ему от матери, но было так интересно, что Колька терпел боль.
Отправляя его домой, нагруженного подарками и полного впечатлений, бабушка читала ему нотацию, а Колька соображал, как получше попросить у матери прощенья и избегнуть наказания.
- Ты уж ради светлого праздника… — повторял он, — прости… больно у заутрени-то хорошо было… Я и за тебя, и за Андрейку, и за отца Богу молился… Небось, простит…
Но Маша вздула Кольку по больной спине, и не скоро забыл он впечатления этой необыкновенной Пасхи.