Отгадай отрывок

[Istrinka]

     Через час после его ухода в  жалкую лачугу Нэтталла явился  чиновник из канцелярии  губернатора.  С  тех  пор как  на острове  появились  осужденные повстанцы,  губернатор  установил  правило,  по  которому каждый,  продавший шлюпку,  обязан  был сообщить об  этом  властям,  после чего  имел  право на получение обратно  залога  в десять фунтов стерлингов, который вносил каждый владелец шлюпки.  Однако губернаторская канцелярия  отложила выплату  залога человеку, продавшему Нэтталлу шлюпку, чтобы проверить, действительно ли была совершена эта сделка.
     -- Нам стало известно, что ты купил лодку у Роберта  Фаррела, -- сказал чиновник.
     -- Да, -- ответил Нэтталл, убежденный, что для него уже наступил конец.
     -- Не  кажется ли тебе,  что  ты вовсе  не торопишься  сообщить об этой покупке  в  канцелярию губернатора?  --  Это было  сказано таким тоном,  что бесцветные глазки Нэтталла замигали еще быстрее.
     -- С... сообщить об этом?
     -- Ты знаешь, что это требуется по закону.
     -- Если вы позволите... я... я не знал!
     -- Но об этом было объявлено еще в январе.
     -- Я... я... не умею читать.
     Чиновник посмотрел на него с нескрываемым презрением.
     -- Теперь ты об этом знаешь. Потрудись до двенадцати часов дня внести в канцелярию губернатора залог -- десять фунтов стерлингов.
     Чиновник удалился, оставив  Нэтталла в  холодном поту, хотя  утро  было очень  жаркое.  Несчастный  плотник  был  рад,  что  ему  не  задали  самого неприятного  вопроса:  откуда у человека,  сосланного на остров  за неуплату долгов,  оказались  деньги для  покупки шлюпки? Он понимал, конечно, что это была только временная отсрочка, что  этот вопрос  ему  все равно зададут,  и тогда ему придет конец.
     Нэтталл проклинал  ту минуту,  когда  он согласился  принять участие  в бегстве. Ему казалось, что все их планы раскрыты, что  его, наверно, повесят или по  крайней мере заклеймят  каленым железом и продадут в рабство, как  и тех арестантов, с которыми он имел безумие связаться.  Если бы только  в его руках  были эти злосчастные  десять фунтов для внесения залога, тогда он мог бы сейчас  же закончить все формальности, и  это отсрочило бы  необходимость
отвечать на  вопросы. Ведь  чиновник не обратил  внимания на то, что Нэтталл был должником.  Следовательно, его  коллеги  тоже могли оказаться такими  же рассеянными  хотя  бы на один-два  дня.  А за  это  время  Нэтталл  надеялся оказаться вне пределов их досягаемости.
     Нужно было что-то немедленно предпринять и во что бы то  ни стало найти деньги до двенадцати часов дня.

[Looking for the Sun]

Инна, без подсказки тут, похоже, никак....

[Istrinka]

     Дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес очнулся от сильной боли в затылке и мутным взглядом окинул каюту, залитую солнечным светом, струившимся в квадратные окна, выходившие на корму. Он застонал от боли, закрыл глаза и, лёжа так, попытался определиться во времени и в пространстве. Но дикая боль в затылке и сумбур в голове мешали ему мыслить связно.
     Ощущение смутной тревоги заставило его вновь открыть глаза и осмотреться ещё раз.
     Бесспорно, он лежал в большой каюте у себя на корабле "Синко Льягас", а если это так, то он не должен был ощущать чувство тревоги. И всё же обрывки смутных воспоминаний упорно подсказывали ему, что не всё было так, как нужно.
     Судя по положению солнца, сквозь квадратные окна заливавшего каюту золотистым светом, сейчас должно было быть раннее утро, если, конечно, корабль шёл на запад. Затем ему пришла в голову другая мысль. Возможно, они шли на восток - тогда сейчас была уже вторая половина дня. То, что корабль двигался, ему было ясно по слабой килевой качке судна. Но как случилось, что он, капитан, не имел понятия, шли они на восток или на запад, что он не знал, куда же направлялся корабль?
     Мысли его вернулись к вчерашним событиям, если они действительно случились вчера. Он отчётливо представил своё успешное нападение на Барбадос. Все детали этой удачной экспедиции были свежи в его памяти вплоть до самого возвращения на борт корабля. Здесь все его воспоминания внезапно и необъяснимо обрывались.
     Его уже начали терзать различные догадки, когда открылась дверь, и он с удивлением увидел, как в каюту вошёл его лучший камзол. Это был на редкость элегантный, отделанный серебряными позументами испанский костюм из чёрной тафты, сшитый около года назад в Кадиксе. Командир "Синко Льягас" настолько хорошо знал все его детали, что никак не мог ошибиться.
     Камзол  остановился, чтобы закрыть за собой дверь, и направился к дивану, на котором лежал дон Диего. В камзоле оказался высокий, стройный джентльмен, примерно такого же роста, как и дон Диего, и почти с такой же фигурой.  Заметив, что испанец с удивлением рассматривает его,  джентльмен ускорил шаги и спросил по-испански:
     - Как вы себя чувствуете?
     Ошеломлённый дон Диего встретил взгляд синих глаз. Смуглое насмешливое лицо джентльмена обрамляли чёрные локоны. Склонив голову, он ожидал ответа; но испанец был слишком взволнован, чтобы ответить на такой простой вопрос.
     Незнакомец прикоснулся рукой к затылку дона Диего. Испанец поморщился и застонал.
     - Больно? - спросил незнакомец, взяв дона Диего за руку повыше кисти большим и указательным пальцами.
     Озадаченный испанец спросил:
     - Вы доктор?
     - Да, помимо всего прочего,  - ответил смуглый незнакомец, продолжая щупать пульс своего пациента. - Пульс  частый, ровный, - наконец объявил он, опуская руку. - Большого вреда вам не причинили.
     Дон Диего с трудом поднялся и сел на диван, обитый красным плюшем.
     -  Кто вы такой, чёрт побери? -  спросил он. - И  какого  дьявола вы залезли в мой костюм и на мой корабль?
     Прямые чёрные брови незнакомца приподнялись, а губы тронула лёгкая усмешка:
     - Боюсь, что вы всё ещё бредите. Это не ваш корабль, а мой. И костюм этот также принадлежит мне.
     -  Ваш корабль? -  ошеломлённо переспросил испанец и ещё более ошеломлённо добавил: - Ваш костюм? Но... тогда... - Ничего не понимая, он огляделся вокруг, затем ещё раз внимательно осмотрел каюту, останавливаясь на каждом знакомом предмете. - Может быть, я сошёл с ума? - наконец спросил он. - Но ведь этот корабль, вне всякого сомнения, "Синко Льягас"?
     - Да, это "Синко Льягас".
     - Тогда...
     Испанец умолк, а взгляд его стал ещё более беспокойным.
     -  Господи помилуй! - закричал он, как человек, испытывающий сильную душевную муку. - Может быть, вы скажете мне, что и дон Диего де Эспиноса -
это тоже вы?

[doctor-helen]

Я знаю! Это - Рафаэль Сабатини. Одиссея Капитана Блада

[Istrinka]

Правильно! Загадывайте!

[doctor-helen]

     В четверг вечером Том Хаген зашел в свою контору  в  Сити.
Он  надеялся  проделать  всю  канцелярскую  работу, связанную с
предстоящей встречей с Виргилием  Солоццо,  встречей  настолько
важной,  что  они  с  доном  целый вечер сидели и обсуждали все
возможные  предложения  Солоццо  "семейству".  Хаген   старался
предусмотреть все, до последних мелочей.
     Преждевременное   возвращение   Хагена   из  Калифорнии  и
сообщение о неудачных переговорах с Вольтцем не  удивило  дона.
Он  заставил Хагена рассказать все до мельчайших подробностей и
презрительно скривил рот при упоминании о девочке - красавице и
ее матери. Он пробормотал "стыд и срам" по-итальянски  -  самое
крепкое свое ругательство. Затем задал Хагену последний вопрос:
     - У него настоящие яйца?
     Хагену  пришлось  поразмыслить  над  тем, что имеет в виду
дон. Он знал, что понятия дона несколько отличаются от  понятий
других  людей,  и  словам он часто придает совсем иной, скрытый
смысл. Сильный ли у Вольтца характер? Разумеется, но дон  имеет
в  виду  не  это.  Готов  ли  он  пойти на колоссальные убытки,
задержку съемок, на бурю, которую поднимет сообщение о том, что
главный актер студии употребляет героин. И опять не это имел  в
виду дон. Наконец, Хагену удалось перевести вопрос. Способен ли
Вольтц  поставить на карту все, может ли он рискнуть всем своим
состоянием  ради  принципа,  ради  осуществления  своих  планов
мести?
     Хаген  улыбнулся.  Очень редко он шутил с доном, и это был
один из таких случаев.
     - Ты спрашиваешь, сицилиец ли он? - Дон  радостно  закивал
головой. - Нет, - сказал Хаген.
     И  это  все.  Дон  думал  до следующего дня. В среду после
обеда он позвал к себе Хагена и дал ему подробные указания.  Не
было  сомнений,  что  дон решил проблему и что Вольтц завтра же
утром позвонит и сообщит, что Джонни  Фонтена  получил  главную
роль в новом военном фильме.

[Mama Cholia]

  Может, "Крёстный отец"?

[doctor-helen]

Марио Пьюзо "Кресный отец"

Загадывай!

[Mama Cholia]

Побледневшие листья окна
Зарастают прозрачной водой.
У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой.

Горсть тепла после долгой зимы
Донесем. Пять минут до утра
Доживем. Наше море вины
Поглощает время-дыра.

С нами Память сидит у стола,
А в руке ее пламя свечи.
Ты такой хорошей была.
Посмотри на меня, не молчи.

Крики чайки на белой стене
Окольцованы черной луной.
Нарисуй что-нибудь на окне
И шепни на прощанье рекой.

Две мечты, да печали стакан
Мы, воскреснув, допили до дна.
Я не знаю, зачем тебе дан.
Правит мною дорога-луна.

Ты не плачь, если можешь, прости.
Жизнь - не сахар, а смерть нам - не чай.
Мне свою дорогу нести.
До свидания, друг, и прощай.


пару строк вырезала, чтобы сразу не догадались

[Mama Cholia]

  Прошли сутки, версий нет. Предлагаю полную версию. Шире мыслите, друзья:


Побледневшие листья окна
Зарастают прозрачной водой.
У воды нет ни смерти, ни дна.
Я прощаюсь с тобой.

Горсть тепла после долгой зимы
Донесем. Пять минут до утра
Доживем. Наше море вины
Поглощает время-дыра.

Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой:

С нами Память сидит у стола,
А в руке ее пламя свечи.
Ты такой хорошей была.
Посмотри на меня, не молчи.

Крики чайки на белой стене
Окольцованы черной луной.
Нарисуй что-нибудь на окне
И шепни на прощанье рекой.

Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой.
Это все, что останется после меня,
Это все, что возьму я с собой:

[Beloglaydova]

Юрий Шевчук и ДДТ "это всё" - 1994 год альбом "это всё"

[Mama Cholia]

  Точно , загадывайте!! 

[Beloglaydova]

Главное, в ту минуту я почему то – как ударило меня! – вспомнил пророческие слова незабвенной моей бабуси Веры Леопольдовны в день, когда Петька объявил, что они с Лизой решили…
– Боба… – сказала она, войдя ко мне в комнату и плотно прикрыв дверь своей широкой спиной. – Ты будешь не друг, а настоящая г?вна, если не отговоришь Петрушу от этого гибельного шага.
Незабвенная бабуся говорила на четырех языках и на всех решительно и живописно, как изъясняются обычно хорошие гинекологи, но на русском излагала мысли особенно непринужденно и веско, с терпким вкраплением матерка – когда считала это эмоционально необходимым. Бывало, в детстве войдет в мою комнату в самый разгар игры, с неизменной сигаретой во рту, да как рявкнет своим неподражаемым басом: «Ой, Петлюра ж! Шо ж так н?срано кругом, люди добры?!»
– Останови эту сумасшедшую телегу, Боба, она его раздавит, – сказала бабуся.
– Почему? – озадаченно спросил я.
– Потому, что эта крошка не из доброго лукошка…
И когда я вскинулся и забурлил, осадила меня так, как только она это умела: презрительным холодным взглядом. (Мой отец, ее единственный сын, в таких случаях говорил, усмехаясь: «вскроем проблему скальпелем».)
– Дурак, – обронила она тихо и властно. – Я – медик. Плевать мне на нравственность всей той семейки. Плевать мне, какую из жен проигрывал в карты ее папаша, и с какой радости выбросилась из окна спальни прямо в ночной рубашке ее несчастная мать. Я сейчас о другом: там нехороший ген в роду, а это не шутки.
– Какой еще ген… – пробормотал я, чувствуя за ее словами муть и холод глубокого омута...

...…Тут ведь надо всю Петькину жизнь рассказывать: и про его сахалинское детство, и про нескладную его семью – а что я, собственно, знаю? Он с малых лет был дьявольски скрытен, вернее, просто герметичен в своих чувствах; во Львове проводил только летние месяцы, когда мать отправляла его на каникулы к своей любимой Глупой Басе. А та, за неведомые мне в то время заслуги перед нашей семьей, приходила к нам каждое воскресенье «столоваться» – выражение бабуси.
Помню ее почему то в одном лишь облике: высокую, с плоскими седыми волосами и длинными плоскими ступнями, одетую в старый плащ моего отца – мужчины корпулентного – с огромными надставными плечами. На шее болтался детский шарфик с розовыми бомбошками на концах.
Кажется, она даже носила и туфли моего отца, у них размер совпадал. А тот – насмешник и балагур – говорил ей с благоговейно озабоченным лицом:
– Берегите эти вещи, Бася, они почти новые. До меня их носили только трое: мой дед – изящный харьковский извозчик, актриса Вера Холодная и Феликс Эдмундович Дзержинский.
Глупая Бася все принимала на веру.
Иногда, если уж совсем бывала сама занята, бабуся посылала ее на рынок. Бася брала большую корзину, на дно ее клала кошелек и страшно удивлялась, когда его крали. Не могла понять: ведь она всегда так делала «за Польски». Отец говорил ей, смеясь:
– Бася, идите, вас уже ждут на рынке.
Кажется, она служила дворничихой в одном из домов на Саксаганского…

[Vlada]

Исаак Бабель "Одесские рассказы"?

[7цветик]

Дина Рубина "Синдром Петрушки".